КОНЕЦ НЕБА

Это вторая версия "Конца неба" - написав первую, вчерне, я ужаснулся, что написал автобиографию, свидетельские показания, а ведь затевал - апологию. Я изменил имена персонажей и тем более обстоятельства и теперь вполне удовлетворён: кажется, всё стало на свои места и походит на удобоваримую читателем сказку-ложь. Во всяком случае, мне достало сил расколотить зеркало, которое казало мне свиное рыло.

История не пишет набело. Она, если угодно, минус, если неугодно - плюс. Плюс минус война, которая у каждого своя, как сменное (смертное) бельё-быльё на побережье Леты.

У каждого своя война - хотя бы с собственной тенью войны, потому что у каждого своя вина.

По полудни так утомительно жарко, что даже если из кустов над Ямой выпадет слон, я не разлеплю век. Но это не слон - слоны не насвистывают.

- Двое с бластерами. Во!

Одиночка протягивает трофеи: два левых уха - чёрное и белое, и автомат, "бластер". "Бластерами" Одиночка называет южноафриканские "Векторы". CR-21.

Когда я прижимаюсь щекой к стальной "стойкой жене" мне хочется заплакать от того, что она не чувствует уколов моей щетины, вообще ничего не чувствует, только стреляет так же верно, как моя Танюша, МС по биатлону и такая же складная, как лесная пихта, дылда…

Я тупо ухмыляюсь и кошусь на ящик "Гиспано".

- Наверное, на тысячу частей разбирается, - бормочет Одиночка, сплёвывая откусанный кончик сигары, и тянет лицо к огню.

Рисковый парень, что у него вспыхнет первым - борода или сигара? Везучий парень. Сигара!.. И два разномастных уха принёс. Станет на 400 евро богаче.

- Тысяча частей! - затягиваясь бормочет он, как "тысяча чертей".

Он не одобряет такие игрушки, как "Вектор", которые разбираются на тысячу частей. Каждая из них может заклинить. Значит, тысяча шансов из одного, что заклинит… Тьфу, да, чего я считаю-то?!

- Пацифистская у тебя фамилия, Яковлев.

- Почему?

- Лингвист хренов.

- Я не Хренов, я Сагитов… - скалится Одиночка.

Вообще-то нам не положено "фамильярничать". А кто узнает? Не можем же мы укрываться одной здоровенной и красной, как с горшка, экваториальной зарёй, а потом зваться, скажем "первый" и "второй". Ни первых-вторых, ни пятых-десятых здесь не бывает. Вся-то разница между нами, что я умею стрелять, а он ориентироваться в пустоте и знает, как мановением левой отправить визави к Богу.. Но эта разница стирается с каждым днём - бурые учат нас тому, чему не учили в Форте побитые жизнью и смертью сержанты. Поэтому на случай, когда грянет гром и останется перекреститься, мы открыли друг другу знаки отличия - наши имена, которые мы тайком притащили сюда из мира, где кто-то нас любил…

- Давай ещё поспим, - говорю я, выдуваю из ноздри какое-то насекомое и накрываю голову ладонью. Интересно, скоро ли начальство сочтёт, что ночными рейдами и "самодеятельностью" мы стянули в наш квадрат достаточно бурых, чтобы дать отмашку десанту, и тогда падёт на землю стая волкодавов, чтобы сделать то, имя чему - ужасы войны, а нас заберут… на корабль, а потом - Форт… перевести дух, перевести деньги домой… и позвонить… тайком, сбежать в бар…

Я дремлю.

Волкодавы плюющей трассерами сворой умчались вослед осветительным ракетам, "фонарям". Мы один на один с собой, в который раз. Говорить не о чем, в главном - жизни и смерти - мы не беседуем, а только пребываем, а неглавное - просто осадок на донышке души, чего его взбалтывать, заглатывать, если ты не в самозапое - самозабвении.

Одиночка машинально ковыряет штык-ножом стену Ямы, вглядывается:

- Белая глина! Белее совести!..

Мы улыбаемся, что если Карло слепил Пиноккио из говорящего полена, то Господь человека - непременно из белой глины. Из чёрной глины сделаны бурые с их "бластерами".

- Я знаю белый стих, - говорит Одиночка, -

Это похоже на дурной перевод с эстетского, но мне нравится: здесь, посредь бурной зелени и бурых, всё белое нравится, особенно про то, что Фудзи - яма. Вот и мы на верхотуре божественной горы - в яме…

- Мы слепим себе друга, говорю я, зачёрпывая тёплую, не пристающую к потной ладони глину.

Одиночка соглашается.

Работаем нестарательно, но высунув языки, как псы - от жары.

Вот оно, наше обожжённое войной глиняное чадо - голем. Он похож на большеголового сколиозного пупса из детского магазина. Он лежит "по струнке" прижав, как содатик, короткие руки к бокам, разинув истошно большой рот и неморгающие мёртво-белые глаза без ресниц.

Я забыл сказать, совсем было запамятовал, что когда ногу Одиночки пробила пуля снайпера, та же пуля рикошетом разворотила слепленного нами уродца-голема, вывернув ему голову и переломив ручки.

А когда Одиночка умер - он умер, когда кровь из простреленного бедра перестала толкаться наружу, то из его разинутого по-птенечьи голубого рта вылетело облачко белых мошек, из тех, что бывают в утро вылета подёнок, и вошло в распахнутую пасть голема, как входит в камень-отсечь-всё-лишнее живая душа скульптора. И голем двинул рукой наизнанку.

…есть две страшные штуки под луной - когда человек рождается или умирает на твоих руках. Не обязательно один и тот же человек, но на одних и тех же руках…

Умирающий Одиночка шепчет.

Кровь из его бедра выпадает тяжёлыми толчками, песок будто сглатывает её, не сразу, непривычно - сухой песок сглатывает влажную кровь.

Сто двадцать минут назад небо разверзлось бутонами парашютов и воплями оголодавших в Форте волкодавов. Сто двадцать минут назад начался бой, а мы - я и Одиночка - обнявшись в Яме смотрели, как бой, как от упавшего кирпича, волной разбегается от нас, от нашего квадрата… мы всё сделали, мы "сориентировали" бурых.

Я ещё пошутил, что вон те, полевые снайперы с игрушечными М-24 и есть "пацифисты" и Одиночка, кажется, кивнул.

Действие №1: определить направление. Действие №2: подавить огневую точку.

Но мы слишком долго дышали в плечо друг друга во сне. Умирающий Одиночка шепчет:

- Ты напиши про меня. Сыну. Когда вырастет. Потом, в будущее… В Швейцарию. Берн, ул. Гитлера 47, квартира 12. Третий этаж, вход со двора.

Бредит?

- Там ещё "Запорожец" на колодках… соседский. Голубой такой.

- Голубой?..

- Ага… Как… как ты, "пацифист"… все вы, пацифисты… - он задумывается.

- Ты как сидел?! - я трясу его, но Одиночке уже всё равно. Он накрепко, может быть навсегда о чём-то задумался и кровь из развороченного бедра уже не выпрыгивает толчками, но становится ручейком, впадающим в Лету.

- Второй! Второй!..

Алекс за грудки отрывает меня от "второго". Каким чёртом он здесь? Какого чёрта эта тишина?… Алекс валит меня в недра Ямы и шепчет:

(я успеваю отметить, он тоже русский, северный, уралец, значит, земляк - не выпускает носовыми пузырями шипящие, как волжане - у него "жопа", а не "жёпа")

- Первый! - по северному шипит Алекс, - с какой жопы?

- Кто? Кто ведёт огонь?..

- Где все?

- Первый! Над нами вертушка, эвакуатор! Кто ведёт огонь?!.

Будь я бабой я бы родил ему, кто ведёт огонь. Так он орёт…

- Я не знаю, надо определить… Как сидел…

- Вот так! - Алекс приваливается в стене траншеи, - вот так, устраивает? Сейчас эвакуатор спалят… бесы бурые… Ха! - Алекс вдруг клубком отваливается от стены, - бабы! две бабы, рядом, ну, камикадзе… достанем…

- Я не буду стрелять в баб! Они меня родили.

Алекс хватает свою укороченную "Эмму", "вырыгивается" из Ямы и в прыжке запускает длинную, в полмагазина очередь.

Подстреленными утками валятся в Яму две по-женски кургузые камуфлированные фигуры, у одной, убитой наповал, из под слетевшей банданы выпадают пепельные кудри… и я падаю, контуженный фугасом, рядом и упираю стеклянные глаза в небо…

…Рядом истекают кровью сёстры-камикадзе, одна, с перебитыми ногами, ещё выкрикивает по-русски: в Иваново! В Иваново!..

Становится неуместно смешно: почему сразу не в Москву?.. Потом доходит, что их - двое. Не три сестры, а две. Поэтому не в Москву. Не тот масштаб.

У одной из них, той, которой смертельной пулей в "солнечное сплетение" перебил аорту Алекс - на шее - я разрываю её камуфляж, неведомо из каких побуждений - на кожаном ремешке крест Осириса…

Я оборачиваюсь от чьего-то дыхания - надо мной, за моей спиной стоит Чёрный Толгат, невидимый Алексу.

Вы видели Кара-Толгата, Чёрного Толгата - живую ли, мёртвую легенду озверевшей мартовской Кул-идели, реки обычно смирной и беспечной, как ухоженный материнскими берегами ребёнок?

Видели эту живую ли, мёртвую легенду уральских предгорий? Человека ли, призрака в длинной шинели, вглядывающегося, опустив в карманы тяжёлые чёрные руки в месиво смывающей берега реки? Человека ли, призрака с узким, бледно выбритым лицом и глазами без зрачков, глазами цвета хаки?

Вы встречали Чёрного Толгата - доброго духа рыболовов и охотников, загоняющего в сети косяки чехони и выгоняющего зверя под выстрел?

Если нет, поезжайте на мартовскую ли, майскую Кул-идель. Во всяком случае, вам будет, что не забыть…

Так было со мной, решившимся в самый что-ни-на-есть-не-сезон отправиться за мифической рыбой с моим добрым приятелем, ещё в те добрые времена, когда мы были студентами университета и не помышляли о дальнейших перипетиях нашей жизни. Мы отправились в майские праздники, отночевали, приплясывая от холода в долгую ещё туманную ночь, по очереди выпрыгивая из груды "одеял" - ветоши импровизированного "дачного домика" приятеля - четвёрки жердей, покрытых рубероидом. Приятель напялил солдатскую шинель и - узколицый красивый татарин - стал вдруг Чёрным Толгатом, и мы смеялись и валяли дурака… Наутро я выполз из нашего шалаша с удочкой и надувной лодкой, оставив приятеля наедине со сладостным выпитым вчерашним и, вздрагивая, как царь-колокол, направился к реке.

Река кручинилась туманами и сонно ревела водоворотами отбойных струй. Я обозрел окрестности.

Левый, мой берег кипел стоками далёкой птицефабрики - ловить здесь было нечего. И я, засучив штанины, решился перебраться по наполовину скрывшемуся в полой ледяной воде, мотающемся на стрежне канатному мостику на правый, из предосторожности я поволок за собой рвущуюся на волю надувную лоханку. Я поскользнулся и был смыт бешеным течением спустя пять шагов; лодку вырвало из пальцев и в минуту вынесло на середину реки.

Одной рукой я впился в облизанный мутными струями склизкий от водорослей трос канатного моста, другой неуклюже подгребал; мои ноги всё тяжелея в подмокающих "ватниках" мёртвым рыбьим хвостом бродили в струях воды. Долго мне было не продержаться, я не понял это, а почувствовал всем зовущим дно телом. И я заорал.

Тогда появился Он. Чёрный Толгат. Он шёл казалось по воде, он не был высоким, он был скорее длинным - узкоплечим и угловатым в своей вытертой, поеденной молью серой солдатской шинели с поднятым воротником. Шинели образца 1938 года. Он протянул мне руку. Я схватил, у меня не было сил держать, но он клещами вцепился в мою ладонь, как слепой в перила, глядя куда-то мимо, на убивающую меня воду.

Я очнулся только на берегу, выброшенный тяжеленной неуклюже намокшей рыбиной на влажный, полный ещё росы берег, салатно-весенний.

- Ты так нужен был мне на войне, Чёрный Толгат!

- А ты мне в мире…

Показалось, что Кара-Толгат улыбнулся, он выпустил, наконец, мою руку, но я был уже на берегу, на свежей, пасмурной, пахучей майской траве.

Чёрный Толгат ушёл, тяжёлой, неторопливой походкой Человека. Который не знает конца пути. Ушёл в лодке, правя непростым кормовым веслом.

Некогда, будучи на охоте, человек в шинели наплыл "на огонёк" - на группу грустных, измождённых судьбиною молодых самцов и самок, кажется из Ленинграда, прыгающих вокруг перевёрнутого креста с привязанной к нему парой кошек ли, котов. Кострище, пентаграммы на песке - словом, отроки баловали дьявольщиной. Они было хотели прогнать человека, но, убедившись, что это не в их компетенции, растерялись и расстроились.

Человек прикурил от "ритуального" костра, и сказал:

- Зачем кошки?

- Отрубим головы, причащаться… пить кровь… - скромно объяснил главный.

Тогда человек отпорол верёвку, соединяющую кошку с крестом, и принялся кошку кушать, сначала откусил хвост, потом разжевал лапки, потом голову...

Человек ел с аппетитом, причмокивая и сплёвывая косточки, волосатую шкурку и мездру. Кошка запаниковала и стала кричать, а так как кошка -существо упрямое, когда дело касается её личной жизни, то кричала долго, пока на зубах человека не захрустели косточки её черепа.

Самцы и самки вокруг почему-то прошли в смятение и в унисон затошнили.

Человек доел, запил спиртом из фляжки - всё-таки, кошка может быть промежуточным хозяином всяких паразитов, а человек, как человеку и приличествует, был чистоплотен...

Потом человек сказал "спасибо", вежливо попросил у одной из самок блузку, вытер ею рот, поднялся и предложил, чтобы приветливые хозяева "стойбища" сплясали. Те молчали. Человек понял, что нужна музыка, и стал ритмично постреливать им под ноги. Группа азартно заплясала.

Человек растрогался и на память расписался на брюхе хозяйки блузки перочинным ножиком, а чтобы не было заражения - пописал. Уже отчаливая, он попросил своих новых друзей лучше питаться, чтобы в их следующий визит они могли угостить его собой... Человек долго махал из лодки вослед отодвигающемуся в низкие туманы берегу, а потом улыбался, ловя зрачками сонное ещё красно солнышко и тихо ворочая воды кормовым веслом.

Человек был счастлив, что в эту ночь он снова был не одинок и ещё оттого, что он не служил ни Богу, ни дьяволу - богов у него было слишком много, чтобы помнить их поимённо, да и служения они не требовали - не верил в вечную жизнь и вообще не предвидел света в конце тоннеля, по причине того, что река была широка а рассвет сам по себе начинал скапливаться над его головой.

Человек плыл по солнечной Кул-идели и радовался, что в мире есть ещё такие добрые и доверчивые самцы и самки, как его новые друзья...

Сестра Юна, боец ордена Хабартского Креста, прибыла в Москву на полуночный Казанский вокзал читинским поездом. В дороге она ела сардины в масле ЗАО "Дальрыба", запивала кефиром "Иркутскмолпрома" и слушала нетрезвую болтовню халявного тайшетского "пассажира с третьей полки", до самого Ачинска ронявшего слюну и "длинные рубли" в лапы тучных проводниц. В голове сестры Юны не было мыслей, протяжённостью дальше её маршрута. Сестра Юна знала всё, но не знала ничего. Её знания были безбрежным штормящим океаном, открытым всем ветрам антиномий. Она читала Плотина, чтобы получить представление о конструкциях гидросооружений, и Цельсия, дабы выяснить, отчего вода закипает при +100… Но сестра Юна владела ремеслом, наукой. Наукой побеждать гражданское население в обстоятельствах "ядерному взрыву - нет, нет, нет…"

Сестра Юна была облачена в грубое некрашеного холста платье-рубаху, на запястьях её брякали тяжёлые агатовые браслеты из камней неправильной формы, похожих на гадальные кости. Крючковатый нос с толстой переносицей, равноразмерные губы и тяжёлые пепельные волосы, перехваченные на лбу узорной лентой, выдавали в ней уроженку сибирского юга; сестру Юну портили глаза: беспощадно треугольные анфас, они обращались в зелёные распахнутые раковины в профиль - в профиль сестра Юна казалась милее, чем анфас, впрочем, это свойство многих сибирских женщин... В языческом своём облачении в столичном мегаполисе - городе контрастов - сестра Юна вполне сходила за коренную неформалку - и знала это, и потому вокзальная ментура не обратила на неё никакого внимания, а служебная собака, полуобернувшись и выпустив язычище прошествовала мимо, подавив желание помочиться на сладко пахнущие алтайским подворьем кожаные мокасины сестры Юны.

В 2.23 сестра Юна позвонила в двери Расслабленному и сказала с порога:

- Ты приготовил бумагу, Альберт?

- Да.

Мало кто помнит теперь, почему Альберт, рыцарь Хабартского Креста, стал расслабленным. Я тоже не помню. Просто мне сказали, когда я шёл следами убитой Алексом сестры Юны, девушки с крестом Осириса. Просто всё изменилось с тех пор, как Альберт стал эмиссаром ордена в Москве, с тех пор, как перестал руками-ногами ощущать жизнь. Прежде он не был Расслабленным. Напротив, был психом. Говорят потому, что служил на флоте - три года. А "сапоги" служат два. Вот и психовал. Рассказывали, что как-то на боях, где крупно ставят на "белых лошадок", но не признают правил, Расслабленный вышел против маститого каратиста и сказал, что убьёт его "пердячим паром". И пока каратист творил ритуальные телодвижения, Расслабленный повернулся к нему спиной, согнулся и сквозь раздвинутые ноги выпустил четыре револьверных пули в лоб "сенсею". И, получив свои 200000 тайских батов, бежал.

Расслабленный, развалясь в кресле тонкими пальцами в матово-жёлтызх кольцах отсчитал сестре Юне 3000 долларов и, выкопав из глубин письменного стола пакет документов, протянул ей с вальяжной улыбкой:

- Это загранпаспорт, турвиза и билет в Ливию… Ступай же теперь, арабская женщина!..

Сестра Юна знала, что Расслабленный - героинщик, что никакого пороха, кроме своего "белого змия" он отродясь уже не понюхает; так же она знала, что скоро его убьют и на минуту пожалела, что не она, но на минуту пожалела и Расслабленного, который когда-то запросто пристрелил мастера карате "от жопы", и потому просто сказала:

- Слушаюсь, господин… спасибо за бумагу…

И просто вышла.

Сестра Юна купила 50 пирожных "школьные", 30 склянок марганцовки и сняла комнату в негусто обжитой квартире на Филёвской 45, рядом с районной библиотекой - время, свободное от работы она проводила за чтением.

Время работы наступило спустя пять суток, когда разложенные на подоконнике пирожные, подсохнув, стали мучными окаменелостями с аккуратно слизанными длинным некрашеным, но ухоженным ногтем, "от себя" глазурными шоколадными верхушками - сестра Юна была сладкоежка., да и не пропадать же добру. Следующую ночь сестра Юна, переминаясь босыми ногами на холодном кафеле коммунальной кухни миксером дробила пирожные в пыль, после чего аккуратно в пыль же растирала благоприобретённую марганцовку. Любопытство соседей сестру Юну не беспокоило: она делала то, что делают один раз.

В офисе ресторана-казино "Вертикаль" сестра Юна появилась в оранжевой униформе частной службы "Безопасность 01", и беспрепятственно была "запущена" дюжим охранником в хитросплетения лабиринтов вентиляционных и прочих коммуникаций заведения.

"Погасить" противопожарку было делом техники - изолированных монтажных перчаток, неизолированных плоскогубцев, отвёртки-универсалки и тестера-амперметра. После чего сестра Юна оглядела тип вытяжной системы, убедилась, что нагревательная система калориферов оголённая - древнего типа, осталась удовлетворена и покинула "Вертикаль", не устыдившись прихватить в офисе казино "законные" свои 85 "гринов".

Следующей же ночью в той же "Вертикали", но уже в качестве азартной, но не слишком состоятельной "серой" посетительницы, она "просадила" "зелёные" за столом зелёного сукна, столом номер 5, не слишком обращаясь к бегущему по рулетке позолоченному шарику, но отчаянно куря и наблюдая клубы дыма, по их перемещению угадывая эффективность и параметры вентиляционной системы означенного заведения.

Удовлетворённая работой сестра Юна позавтракала раковыми шейками под бочковой "Тюборг" в кафе на углу Кастаневской и Ливченкова и с рассветом уже устроилась в бизнес-классе самолёта на Триполи, чтобы спустя пять тысяч километров в экваториальной Африке убить второго номера снайперской "спарки" Одиночку и быть убитой комвзвода волкодавов Алексом. Самолёт уносил сестру Юну в заоблачные сферы к её счастливой звезде.

Звезде по имени Акрукс.

Я не из тех, кто покупает сантехнику в магазине "Оптика", только потому, что на витрине значится "очки".

И не всегда был старухой. Почти бесполым существом, отвратительную тушу которого я различил однажды в зеркале, выключив душ и промокнув лицо полотенцем. Одного взгляда мне хватило, чтобы забыть мгновенно себя прошлого. Я не вспомнил уже, как пружинисто вскочил с кровати, в полусне протопал в ванную, разлепил веки, побрился и встал под душ… Только мешки грудей, оттянутые фиолетовыми сосцами и складка на животе, которую мне не достало охоты поднять, чтобы вполне убедиться, что я… Я - старуха.

В тот же день, пронося грузную тушу мимо стены я увидел Дырку из которой свисала тончайшая шерстяная нить. Бесконечная нить Ариадны для бесконечно голодных рук старухи-минотавра…

Я в кресле-качалке у камина аккуратно работаю спицами, иногда я ловлю себя на том, что высовываю язык, далеко, как будто кончиком языка хочу разобрать хитросплетения колючих синих петель - моё зрение ухудшается. Шерсть колючая, когда задевает голую руку. Я работаю в налокотниках, водрузив на колени разделочную доску. Я вяжу носки. С каждым новым рядом я всё ниже склоняю лицо, всё дальше высовываю язык. Успею ли я с носками, покуда вовсе не ослепну? Меня это так волнует, что иногда я бросаю вязание, и воздев к небу спицы шепчу: Боже.. Тогда Дырка приоткрывается, как закатившийся глаз и шерстяная нить становится толще, а петли шире, ровно настолько, чтобы я мог продолжать работу. Это происходит всё чаще. Я всё чаще шепчу Богу.

Труба загоняет в камин ветер. Ветер надувает поленья огнём. Огонь застругивает кору в щепковатые кудряшки. Щепа распрямляется, стремительно просыпаясь в огонь искрами. Искры вылетают в трубу.

Человечек с руками назад раскачивает моё кресло. Я сижу к нему спиной, он стоит ко мне спиной. Из года в год мы не видим лиц друг друга.. Наверное, ему не слишком приятно было бы наблюдать за моими превращениями.

Иногда я разминаю узловатые пальцы, выкапываю из под плёдов и разделочной доски карабин - старенькую "Сайгу" и клюшкой растворив ставни палю по осыпающимся, как осенняя листва на двор, многочисленным ворчливым скопищам грачей, а человечек с руками назад упрямо принимает тяжёлую отдачу, упираясь ножками в проскальзывающий половик. Ночами грачи барражируют кругом дома и кричат, кажется, в каминную трубу. Дело не в грачах. Они только признак зимы, за которой кроется конец неба. Я вижу его, конец неба, ночами - тогда он становится пустой, беззвёздной половиной выси, я вижу его подмороженными днями - стальную безоблачную Твердь. Только теперь я знаю, что Бог - там!

Попробуй в один абзац завернуть счастливый мир, если ты не Толстой, не умеешь по-французски, не ставишь на караул сверхзадач и не идёшь от противного?

Двое сидели на кушетке плечо к плечу и свет из его левого уха соединялся со светом из её правого, хотя она и не казалась ангелом; и там, в месте соединения того и этого света воздух был так разрежен, что попутные мухи, задыхаясь, как ДВС в стратосферах, падали замертво.

Так что ли?

А звезда Акрукс светит мне ночами, светит в нашем северном, похожем на море небе, которому не будет конца.